Неточные совпадения
Была ли у них история, были ли в этой истории
моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? — ничего они
не помнили.
И с этого
момента уже
не помнил ничего. Проснулся он в комнате, которую
не узнал, но большая фотография дяди Хрисанфа подсказала ему, где он. Сквозь занавески окна в сумрак проникали солнечные лучи необыкновенного цвета, верхние стекла показывали кусок неба, это заставило Самгина вспомнить комнатенку в жандармском управлении.
Он
не забыл о том чувстве, с которым обнимал ноги Лидии, но
помнил это как сновидение.
Не много дней прошло с того
момента, но он уже
не один раз спрашивал себя: что заставило его встать на колени именно пред нею? И этот вопрос будил в нем сомнения в действительной силе чувства, которым он так возгордился несколько дней тому назад.
— И был
момент, когда во мне что-то умерло, погибло. Какие-то надежды. Я —
не знаю. Потом — презрение к себе.
Не жалость. Нет, презрение. От этого я плакала,
помнишь?
Он выставит его только, может быть, завтра или даже через несколько дней, приискав
момент, в который сам же крикнет нам: «Видите, я сам отрицал Смердякова больше, чем вы, вы сами это
помните, но теперь и я убедился: это он убил, и как же
не он!» А пока он впадает с нами в мрачное и раздражительное отрицание, нетерпение и гнев подсказывают ему, однако, самое неумелое и неправдоподобное объяснение о том, как он глядел отцу в окно и как он почтительно отошел от окна.
Верите ли вы теперь благороднейшему лицу: в тот самый
момент, как я засыпал, искренно полный внутренних и, так сказать, внешних слез (потому что, наконец, я рыдал, я это
помню!), пришла мне одна адская мысль: «А что,
не занять ли у него в конце концов, после исповеди-то, денег?» Таким образом, я исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь «фенезерф под слезами», с тем, чтоб этими же слезами дорогу смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали.
Момент был критический, и, признаюсь, я сробел. Я столько времени вращался исключительно в сфере съестных припасов, что самое понятие о душе сделалось совершенно для меня чуждым. Я начал мысленно перебирать: душа… бессмертие… что, бишь, такое было? — но, увы! ничего припомнить
не мог, кроме одного: да, было что-то… где-то там… К счастию, Глумов кой-что еще
помнил и потому поспешил ко мне на выручку.
Ночью Глумову было сонное видение: стоит будто бы перед ним Стыд. К счастию, в самый
момент его появления Глумов перевернулся на другой бок, так что
не успел даже рассмотреть, каков он из себя.
Помнит только, что приходил Стыд, — и больше ничего. Сообщив мне об этом утром, он задумался.
Ведь деньги мои
не были заперты! ведь он был один в
момент моей смерти, или, по крайней мере,
мнил себя быть одним!
Я полагаю,
не примет, тем более, что, сколько известно мне, этим обстоятельством начали в последнее время злоупотреблять в юридическом мире: адвокаты при уголовных процессах стали весьма часто оправдывать своих клиентов, преступников тем, что они в
момент преступления ничего
не помнили и что это будто бы такая болезнь.
Я, конечно,
не помню, откуда взялась взбешенная Рябка и куда ее дел Голован, после того как она захрипела, барахтаясь лапами и извиваясь всем телом в его высоко поднятой железной руке; но я
помню момент… только
момент.
Потом я ничего
не помню до тех пор, пока пришла судебная власть и полиция. Я спросил, который час, и мне сказали: девять. И я долго
не мог понять, что со времени моего возвращения домой прошло только два часа, а с
момента убийства Алексея — около трех.
Но начнем ab ovo, [С начала (лат.).] если
не с самой колыбели, то хоть с той поры, как я себя
помню. Это тоже в своем роде
момент довольно оригинальный и, вероятно,
не совсем такой, какой сберегся у каждого для первого воспоминания.
«Товарищи!
Помните: в условиях переживаемого
момента социализм сумеет насадиться
не прекраснодушной болтовней мягкотелых соглашателей, а только беспощадной винтовкой и штыком в мозолистой руке рабочего!»
За дальнейшей его судьбой за границей я
не следил и
не помню, откуда он мне писал, вплоть до того
момента, когда я получил верное известие, что он, в качестве корреспондента, нарвался на отряд папских войск (во время последней кампании Гарибальди), был ранен в руку, потом лежал в госпитале в Риме, где ему сделали неудачную операцию и где он умер от антонова огня.
Время с
момента выхода его из гостиной княжны и до того
момента, когда он очутился у себя, для него как бы
не существовало. Он совсем
не помнил, как оделся, сел в сани и приказал ехать домой, даже как снял дома верхнее платье и прошел в свой кабинет. Все это в его памяти было подернуто густым непроницаемым туманом.
Момента, когда я упал и началось беспамятство, я
не помню.
Совершенно
не помню я чисел и до сих пор
не знаю, сколько времени, сколько дней и ночей прошло до того
момента, как я покинул дом, — и иногда мне кажется, что прошло
не менее нескольких недель, а иногда — что все совершилось в два-три дня.
Кто бы ни был укравший, он ничего
не достиг своим мелочным и гаденьким поступком, и благородная рука его напрасно трудилась, взламывая замок: я достаточно твердо и ясно
помню события вплоть до последнего
момента, когда ужас на долгие месяцы лишил меня сознания.